Голос ее дрогнул, она закрыла лицо грязным передником.

– Они заставили нас смотреть...

Она заплакала. Немного погодя, казалось, что-то вспомнила и пошевелилась. Схватила Шефа за руку и впервые посмотрела прямо ему в глаза.

– Шеф. Это был он. Тот самый, что тогда.

– Ярл Сигварт? – спросил с трудом Шеф.

– Да. Твой... твой...

– Как он выглядит? Рослый человек, с темными волосами, с белыми зубами?

– Да. И на руках золотые браслеты. – Шеф вызвал в памяти картину схватки, почувствовал снова, как разрубает меч противника, как делает шаг вперед, готовясь нанести смертельный удар. Неужели Бог уберег его от смертного греха? Но если так, что же Бог допустил потом?

– Он не мог защитить тебя, мама?

– Нет. Он даже не пытался. – Голос Трит стал снова жестким и контролируемым. – Когда она разошлись после... после представления, он приказал им грабить и развлекаться, пока не услышат боевой рог. Они забрали наших рабов, связали их, но остальных, Труду и других... Нас передавали от одного к другому...

– Он узнал меня, Шеф. Он меня помнил. Но когда я просила его, чтобы он оставил меня только для себя, он рассмеялся. Сказал... сказал, что я теперь наседка, а не цыпленок, а наседки должны сами заботиться о себе. Особенно те наседки, которые убегают. И меня использовали, как Труду. Даже больше, потому что я леди, и многим это показалось забавным. – Лицо ее исказилось от гнева и ненависти, на мгновение она забыла о боли.

– Но я ему сказала, Шеф! Сказала, что у него есть сын. И этот сын однажды найдет его и убьет!

– Я постараюсь, мама. – Шеф колебался, он хотел задать еще один вопрос. Но Эдрич задал его первым.

– На что они заставили вас смотреть, леди?

Глаза Труды наполнились слезами. Неспособная говорить, она махнула рукой, приглашая их выйти из убежища.

– Идемте, – сказала Труда, – я покажу вам милосердие викингов.

Мужчины пошли за ней, прошли через усеянные пеплом остатки сада к другому наспех сделанному убежищу у развалин дома тана. Около него стояла группа людей. Время от времени кто-нибудь заглядывал внутрь, заходил, потом снова выходил. Выражение их лиц трудно было понять. Горе? Гнев? Все-таки, в основном, подумал Шеф, просто страх.

В убежище стояло корыто для корма лошадей, наполненное соломой. Шеф сразу узнал светлые волосы и бороду Вульфгара, но лицо словно принадлежало трупу: белое, восковое, нос заострился, кости торчат под плотью. Но Вульфгар не мертв.

На мгновение Шеф не мог сообразить, что видит. Как может Вульфгар лежать в этом корыте? Он слишком велик для этого. У него рост больше шести футов, а корыто – Шеф знал это по побоям, вынесенным в детстве, – не больше пяти футов в длину... Чего-то не хватает.

Что-то у Вульфгара не так с ногами. Колени доходят до края корыта, но дальше только неопрятная повязка, обернуты культи, тряпки покрыты грязью и кровью. И запах разложения, запах горелого мяса.

С растущим ужасом Шеф увидел, что рук у Вульфгара тоже нет. Остатки рук скрещены на груди, и тут культи, перевязанные выше локтей.

Сзади послышался голос:

– Его поставили перед нами. Положили на бревно и отрубили топором руки и ноги. Сначала ноги. Каждый раз прижигали отрубленное раскаленным железом, чтобы он не умер от потери крови. Сначала он проклинал их и боролся, потом стал просить, чтобы ему оставили хоть одну руку, чтобы он смог сам есть. Они смеялись. Рослый, ярл, сказал, что все остальное ему оставят. Оставят глаза, чтобы он смог видеть красивых женщин, оставят яйца, чтобы он мог желать женщин. Но он никогда не сможет сам снять штаны.

И вообще ничего не сможет делать сам, понял Шеф. Теперь в любом своем действии, чтобы поесть и помочиться, он будет зависеть от других.

– Он теперь heimnar, – сказал Эдрич, используя норвежское слово. – Живой труп. Я слышал о таком. Но никогда не видел. Но не беспокойся, парень. Инфекция, боль, потеря крови. Он долго не проживет.

Невероятно, но запавшие глаза перед ними раскрылись. Они злобно смотрели на Шефа и Эдрича. Губы раскрылись, и послышался сухой змеиный шепот.

– Беглецы. Ты убежал и оставил меня, мальчик. Я этого не забуду. И ты, королевский тан. Ты пришел, призвал нас, послал нас на битву. Но где ты был, когда битва закончилась? Не бойся, я не умру. Я отомщу вам обоим. И твоему отцу, мальчишка. Не следовало мне растить его отродье. И брать назад его шлюху.

Глаза снова закрылись, голос стих. Шеф и Эдрич вышли в дождь.

– Не понимаю, – сказал Шеф. – Зачем они это сделали?

– Не знаю. Но вот что я могу тебе сказать. Когда король Эдмунд услышит об этом, он будет в ярости. Нападения, убийства – это бывает, это обычно. Но когда так поступают с человеком, с близким к королю человеком... Он будет колебаться. Подумает, что нужно уберечь своих людей от такого. Но потом решит, что его честь требует отмщения. Ему трудно будет принять решение. – Он повернулся и посмотрел на Шефа.

– Пойдешь со мной, парень, когда я повезу эту новость? Ты теперь фримен, но я ясно вижу, что ты боец. Здесь у тебя ничего нет. Пойдем со мной, будешь мне служить, пока не добудешь подходящих доспехов и оружия. Ты смог устоять против ярла. Король сделает тебя своим приближенным, кем бы ты ни был в Эмнете.

К ним приближалась леди Трит, тяжело опираясь на посох. Шеф задал вопрос, который жег его мозг с тех пор, как он увидел развалины Эмнета.

– Где Годива? Что с ней?

– Ее забрал Сигварт. Она в лагере викингов.

Шеф повернулся к Эдричу. Он заговорил уверенно, без всяких колебаний.

– Говорят, я беглец и раб. Ну что ж, буду тем и другим. – Он снял щит и положил его на землю. – Я иду в лагерь викингов на Стуре. Одним рабом больше – меня могут взять. Я должен попытаться освободить Годиву.

– Ты и недели не продержишься, – сказал Эдрич, в его холодном голосе звучал гнев. – И умрешь как предатель. Предатель своих людей и короля Эдмунда. – Он повернулся и отошел.

– И предатель самого благословенного Христа, – добавил отец Андреас, вышедший из убежища. – Ты видел деяния язычников. Лучше быть рабом христиан, чем королем нечестивцев, таких, как они.

Шеф понял, что принял решение быстро, может, слишком поспешно, не подумав. Но теперь отступать он не может. В голове теснились мысли. Я пытался убить своего отца. Я потерял отчима, он теперь живой мертвец. Мать ненавидит меня за то, что сделал мой отец. Я потерял шанс стать свободным и утратил человека, который мог бы стать моим другом.

Такие мысли не помогут ему. Все это он сделал ради Годивы. И должен закончить то, что начал.

Годива пришла в себя с сильной головной болью и с запахом дыма в ноздрях. Кто-то под ней шевелился. В ужасе она попыталась освободиться. Девушка, на которой она лежала, заскулила.

Когда зрение прояснилось, Годива поняла, что она в фургоне, в движущемся фургоне, который скрипит на неровной дороге. Сквозь тонкий холщовый навес пробивался свет, внутренность фургона набита людьми, половина девушек Эмнета лежит друг на друге. Слышится хор стонов и плача. Небольшой светлый квадратик в задней части фургона неожиданно потемнел, в нем показалось бородатое лицо. Плач сменился криками, девушки цеплялись друг за друга, старались спрятаться. Но лицо только улыбнулось, ярко сверкнули белые зубы. Человек погрозил пальцем и исчез.

Викинги! Годива мгновенно все вспомнила, все случившееся: волну мужчин, панику, попытку убежать в болото, викинг ухватил ее за платье. Вспомнила свой ужас, когда впервые в ее взрослой жизни мужчина схватил ее между ног.

Она осторожно коснулась бедер. Что с ней сделали, пока она была без сознания? Но хоть голова болит, тело никакой боли не ощущает. Она ведь была девственницей. Ее не могли изнасиловать так, чтобы она сейчас ничего не чувствовала.

Лежавшая рядом девушка, дочь крестьянина, одна из тех, с кем забавлялся Альфгар, увидела ее движение и злорадно сказала: – Не бойся. Нам ничего не сделали. Нас берегут на продажу. И тебя тоже. Тебе нечего бояться, пока тебя не купят. А тогда ты станешь такая же, как мы все.